Кувшинки

Памяти моей матери, Екатерины Яковлевны Гордоминой Млеет пруд в лягушачьем концерте, Прикрывают кувшинки цвет... Ты одна. Ты готова к смерти В золотые семнадцать лет. Больно, девочка пятидесятых, Всероссийская сирота! Под Орлом, на высотках взятых, Кровь отца твоего пролита. Мать от ран умерла в больнице, Из могилы вестей не шлёт: У криницы её, у криницы “Мессершмиттов” настиг налёт. Ты сроднилась с печалью зябкой В бранном доме хмельного зла, Ты играла с цветастой тряпкой – С той, что куклой своей звала. Журавлём пролетало лето И вползала змеёй зима. Так росла ты, моя Козетта, В третьей строчке того письма. На листке, как из папироски, Отписали им писаря, Что Гордомин погиб геройски, Смертью храбрых. И что – не зря. Был салют. И, видавшие виды, Над собою смеясь навзрыд, Всероссийские инвалиды Ковыляли с перронных плит. Рассказали селянам были – “Про потерю” и “про Звезду”, А потом беспробудно пили, Заливая вином беду. Ты ждала. И надежда крепла, Всё не веря тому письму: Он придёт, возродясь из пепла, К одиночеству твоему! Но сменяли друг друга вёсны И теряли друг с другом связь. Ты смотрела на дальние сосны, Где тропинка к пруду вилась. Поминая его в запале, Все молились на образа. Ах, недаром тот пруд прозвали – Чертознаева Слеза! В разнотравье низины топкой Лишь следы от копыт видны. Ходят этой безлюдной тропкой Только черти да колдуны! И тебя всё сильней манила Колдовская, слепая мгла... Под закат эта злая сила К дальним соснам тебя привела. Млеет пруд в лягушачьем концерте, Прикрывают кувшинки цвет. Ты одна. Ты готова к смерти В золотые семнадцать лет. Будет тихо на той опушке, Где под кроной твоей ольхи Каждый вечер являлся Пушкин И читал для тебя стихи. И суровая бесприютность Покорится иной судьбе, Будет где-то смеяться юность, Не задумываясь о тебе. Ты сольёшься с зелёной слизью, Лишь кувшинки качнутся вслед. Но как трудно прощаться с жизнью В золотые семнадцать лет! Поднялась. Подошла к обрыву. Наклонилась, закрыв глаза. И... взметнула в испуге гриву Чертознаева Слеза. Лишь сова на бессонной тризне Оглашала ночную твердь... Но внезапная жажда жизни Пересилила эту смерть. Вечный воздух вдохнуть хотелось И далёкие звёзды счесть. Или просто ослабла смелость И тебе захотелось есть? Ты опять взобралась на берег И не знаешь, куда идти. Ни добра у тебя, ни денег, Чаща тёмная – впереди. Пруд спешил утонуть в кошмарах, Колдовскою красою стать... Не нарвать ли кувшинок чарых И на станции их продать? Вот уж связаны все букеты, Пассажиров у кассы ждёшь, По намокшим плечам Козетты Пробегает прохлады дрожь. Но кувшинки и тут в опале, Одаль держатся знатоки. Знают, значит, где зацветали Колдовские твои цветки. ...Пассажирский огнём и паром Разметал на перроне мглу. Ты сегодня ждала недаром: Вот и прибыль плывёт к столу. Он был молод. В глазах – смешинки. Подошёл и спросил спроста: “Продаёте? Почём кувшинки?” И бумажник из брюк достал. Ты смутилась. Потом зарделась, О себе вдруг услышав – “вы”... И опять отступила смелость Верить крику ночной совы. И стоишь ты в простой косынке, Не сводя с него карих глаз... В дар от вас получив кувшинки, Он теперь не забудет вас! Он в вагон на ходу запрыгнет И, с перрона бегущей, вам Что-то очень родное крикнет, Уплывая к ночным огням. Но до радостного рассвета, Но до сняться с мечты креста Ждать недолго теперь, Козетта, Чертознаева сирота! (1989 – 1990)