Сигнал звонящего в беззвучном режиме телефона вибродрелью вспарывает поверхность моего сна. Палец дергается в привычной двойной судороге сброса вызова. Я знаю, что проснуться придется, но этого так отчаянно не хочется делать, что я с упорством нефтебурильной машины бросаюсь разрабатывать еще неосвоенные месторождения сновидений раз за разом. Солнце, бьющее своими настырными лучами в оконный проем спальни, не улыбается мне, а с крикливостью нелюбимой мачехи только напоминает, что я должна. А мягкость подушки напоминает, что причин открывать глаза и радоваться новому дню, у меня нет. Зарытая в перины своего одиночества, я боюсь из них откопаться, как будто дружеские объятия только раздавят меня до состояния бесформенной каши, но никак не согреют и не ободрят. Я знаю, что это – неправда, но ничего не могу поделать с ежедневным утренним параличом, своей тяжелой тушей устраивающимся на моей груди и душащий меня корявыми лапами самоуничижения. Каждое новое утро начинается с многократного повторения этой замкнутой трассы, а каждый вечер я мучаюсь бессонницей, подслащенной молитвами о скорейшем засыпании и надеждой на то, что в новом дне все изменится. Что я легко проснусь, с удовольствием умоюсь, заварю себе крепкий кофе и выпью его вприкуску с сигаретой, что после с удовольствием займусь работой, а вечер проведу в компании близких людей. Но предсонные надежды так и остаются надеждами- оборотнями, каждое новое утро перекидывающиеся в образ голодного загнанного зверя, который сам на себе ведет изнуряющую охоту. Я не знаю, какое из звеньев этой цепи нужно сломать, чтобы вырваться из своего замкнутого круга, или к чьей помощи стоит прибегнуть для осуществления этого плана. Я не вижу выхода, не чувствую воздуха надежды, не ощущаю вкуса своих дел. Я устала, и оттого много сплю, но этот сон не восстанавливает силы.

Недовольная дочь затыкает дырки сине-черного дуршлага ночного неба отдыха комочками ваты, состоящей из волокон тревоги и сомнений. Теперь белый свет звезд целей, желаний и мечтаний не может пробиться через них к обетованной земле спокойствия, где правят взрослые. Она превращается в юдоль скорби и терзаний. Наглая девчонка делает это просто потому, что может. Назло. Чтоб их всех, этих надоедливых родителей. Пусть знают, как не уделять нужное дочери количество внимания. А взрослые только и могут, что разводить руками. Капризное чадо требует этого внимания слишком много. Из-за этих его капризов все то внимание, которое должно было быть уделено работе, деловому общению или даже дружеской коммуникации, направляется на удовлетворение потребностей ребенка. Поля не жизненно важных потребностей ребенка занимают неоправданно огромные территории. На них каждое три-четыре дня взрастает такой обильный урожай нытья, истерик и громогласных воплей с целью привлечь к себе внимание, что родителю ничего не остается, кроме как начать судорожно потакать этим «хотелкам». Они крикливыми и бесноватыми, уродливыми, облезлыми птенцами распахивают свои клювики. И их приходится кормить компульсиями, судорожными беганьями туда-сюда и огромными порциями прокрастинации в соусе Беша-Лень. И это не те птенцы, которые из гадкого утенка превратятся со временем в прекрасного лебедя. Их линия судьбы – это навсегда остаться такими, если, конечно, с небес осознанности и рациональности не снизойдет взрослый, который сможет что-то сделать. Внутренние наглые девчонки, держащие в золотой клетке из прутьев выученных рамок птенцов всех степеней уродливости, живут за грудиной каждого человека. Он уже давно перерос стадию детства и перестал пролезать под стол не сгибаясь. Теперь его путь лежит через дверные проемы. И людей, прошедших этот рост правильно с идеалистической точки зрения, попросту не существует. У каждого человека были родители и окружение, которые ломали прямую тропу взросления валунами травм под, порой, немыслимыми углами. Эта дорожка постепенно очертила границы полей необязательных потребностей внутреннего ребенка, и теперь, будучи взрослой теткой, я смотрю на эти плодородные просторы с растерянностью и ужасом. Я не знаю, что с ними делать. Как вести себя моему внутреннему родителю, чтобы уменьшить их до разумных размеров – не слишком маленьких, ведь дети должны быть любимы, но и не слишком больших, ведь они не должны быть избалованными одновременно. Наверное, сто ;ит научиться говорить «нет» не только друзьям, коллегам и начальству, но и этому ребенку внутри себя, который путает берега, зарывается и теряет знания о рамках (тоже назло) слишком часто. Наверное, стоит прочертить эти рамки не только снаружи себя (кстати, и там они прочерчены мигающим пунктиром - пролезть легко), но и внутри. Зря что ли я являюсь художником, мне ведь линию провести от руки – раз плюнуть! Но пока я занимаюсь плеванием именно на эту задачу. В сладкой вальяжности растянувшись на перине из пуха тех самых птенцов, я медленно парю на этом одеяле-самолете прямо вниз, в бездну подсознательного, орущего от невыносимой боли бытия. Парю и поплевываю на многие важные задачи, и в этой легкости отказа от действительно важного превращаясь в прекрасную, но такую уродливую Скарлетт. По харе надо надавать этой Скарлет. Что предпочтешь, дорогая, сковородку, биту или молоток для отбивания мяса? Или можно раздавить тебя деревянным прямоугольником художественного планшета, после чего аккуратно скатать в рулончик и выкурить самокруткой ненужных капризов, пока не развеешься пеплом воспоминаний о былой моей несуразности. Да, было бы неплохо. Тем более, что самокрутки курить я люблю. Но такое решение проблем красиво выглядит только на языке метафор с лингвистическими игрищами. Его формулировки не дают ответа на вопрос, что делать в материальном мире с последствиями беснования фантомов у меня под ребрами. Хорошо, что я начала, наконец, заниматься с психологом. С ним мы разберемся, какие внутренние установки и явления собираются в харю Скарлетт и что из перечисленных ударных методов эффективнее для ее устранения. Разгадаем шифровку метафор и найдем способ материализовать их в мир вещей. Где лежание на кровати будет в радость, а не назло.

Что есть синяк под глазом? Синяк под глазом – всегда свидетельство чего-то. В случае, если он украшает мужское лицо, это, как правило, свидетельство знатной драки. Возможно, даже в защиту чести своей любимой. Если же космическая синева красуется на женском лице, то предмет его свидетельствования легко можно вычислить по выражениям лиц встречных прохожих на улице и в метро. Это всегда сожаление о свершении неправомерного по меркам родительского воспитания факта поднятия мужчиной руки на женщину, но с различными оттенками. Иногда оно окрашено в презрение, мол, если социальная ответственность прекрасной половины человечества находится ниже уровня общепринятой добродетели, то она сама и виновата. Особенно, если состоит на момент получение синяка в отношениях. В других случаях это отвращение к той же распущенности нравов. Встречается время от времени и искреннее сочувствие. Обычно оно исходит от женщин, которые сами получали в глаз по тем или иным причинам и считают, что женщину бить нельзя ни при каких обстоятельствах. Или от родителей этой девушки, которые в случае наличия в их сердцах любви к дочурке будут на ее стороне всегда. Но не все всегда так однозначно. Как мужчина может получить в глаз не в борьбе за правое дело, а в пьяном дебоше или вовсе от какой-нибудь третьей женщины, к которой он имел неосторожность некрасиво приставать, так и фингал под девичьем глазом может свидетельствовать о совершенно других обстоятельствах. Я вот, источая из центра огромного иссиня-черного синяка вокруг правого глаза свет смиренной мудрости, точно могу сказать, что, конечно, женщина скорее всего сама виновата в появлении такой красоты на лице, но иногда оно случается по сценарию, который невозможно придумать нарочно. Будучи злостным гипотоником и реагируя на погодные катаклизмы тотальным падением артериального давления, я заполучила свое свидетельство собственной несостоятельности при палении в обморок после умопомрачительно интенсивного танца обложного ливня с палящимсолнцем в течение жалких трех часов. Я просто упала в обморок, приняв вертикальное положение на ногах после горизонтального на кровати слишком резко. Желание срочно сбегать в туалет – это, конечно, уважительная причина для резких телодвижений, но она может привести к печальным последствиям. Особенно, если перед вскакиванием отдаваться сонной неге, которая сама по себе заставляет показатели артериального давления смущенно пригибаться к плинтусу. Мой синяк под правым глазом – это свидетельство собственной невнимательности в отслеживании состояний своего организма и логично вытекающие из этой праздности последствия. И этот фингал не свидетельствуют о рукоприкладстве моего молодого человека. Потому что, будучи правшой, он нанес удар именно ею, и синяк красовался бы на моем левом глазу. А не на правом. Однако, встречные прохожие на улице и в метро не утруждают себя дедукцией и анализом столь очевидных вещей. Видят синяк на женском глазу – и сразу уверяются в собственной непогрешимой правоте касательно чьего-то там ко мне рукоприкладства. И этот случай показывает, что синяк под глазом свидетельствует не только о моей неловкости, но о стереотипизации мышления большинства окружающих меня представителей человеческой расы. А это гораздо печальней, чем гипотония какой-то там девушки в моем лице и не умение этого лица следить за собой. Интересно, в чем стереотипизирована я?..

Иногда под закрытыми веками не носится никаких, даже самых простеньких картинок сновидений или, на худой конец, визуализированных мечтаний. Они всегда имеют приятный сладковатый вкус, потому что мозг, покоящийся в темноте черепной коробки позади глазных яблок, знает, что еще совсем чуть-чуть – и можно, наконец, полностью погрузиться в дрожащие летним маревом ночные грезы. Но иногда единственное, что видно под закрытыми веками – это красная пульсация злобного раздражения, вызванного, кажется, тотальной неспособностью этого своего мозга к хоть сколько-нибудь полезной жизнедеятельности. Ко сну, например. Все, на что он способен сегодня ночью – это очередной «неуд» по дисциплине сновидений. Мало того, что в выполненных ночных заданиях нет ничего от дрожи летнего марева, стрекота цикад и журчания ручейков, так даже для такого качества выполнения уроков этого разгильдяя-мозг еще и приходится потчевать уговорами седативных препаратов различной степени интенсивности. А он только и знает, что отлынивать за всякими развлечениями. Например, любит поддерживать бессонницу в темноте спальни сооружением умопомрачительных конструкций из кубиков «кто и что обо мне подумал», «почему никто меня не любит» или «что делать с тем, что до меня и дела никому нет». Хотя самый близкий человек, которому точно есть до хозяйки этого бездельника-мозга дело, который любит ее и переживает за ее неспособность к самостоятельному засыпанию – вот же он, лежит на соседней подушке и сладко посапывает. Он-то может уснуть тогда, когда ему это нужно, и своим сладким сопением, наверное, специально насмехается над своей второй половинкой. Чтобы и без того горькая в своих последствиях бессонница ей пуще прежнего медом не казалось. Это второй любимый способ отлынивания мозга от засыпания. Ведь обвинительные конструкции уже построены, и приходит время пускать в их в ход. Бульдозерами придуманных тут же, на своей подушке, претензий сносить все бережно возводимые ранее хорошие отношения. С этим другом, и с этим, с этим тоже, а еще со всеми коллегами и руководством на работе, конечно. Под те же самосвалы могут попасть и мастер маникюра, и косметолог, и парикмахер – словом все те люди, с которыми добрым словом и деньгами выстраивались дружественные в первом случае и позитивно-нейтральные во втором отношения. Когда площадка с некогда прекрасными строениями отношений приобретает отражательную способность зеркала, приходит пора третьего любимого занятия мозга в попытках не спать – полюбоваться на себя, любимого, в ней. И до скрипа надраивать каждый участок, который смеет своей заляпанностью отпечатками чужих мнений поверхностью отражать мозг не так, как этого тому хочется. А хочется видеть ему в собственноручно созданном зеркале отражение не двух аккуратных полушарий с благородной рябью извилин на их поверхности, а исковерканного уродца, убожеству которого позавидовали бы самые нелицеприятные объекты из Кунсткамеры, что расположена в Санкт-Петербурге. Впрочем, нечего даже и пытаться воскресить город на Неве в своей памяти, ведь ты, хозяйка, недостойна ехать туда. На его мостовых есть место только изысканным дамам из светского общества. Куда тебе, хозяйка, до них. С помощью нескольких этих изысканных па мозг переходит к завершающей стадии своего побега от ночного задания – сна. Сейчас он пустится жалеть себя и оплакивать бесцельно потерянные годы, неважно, заслуживает он жалости на самом деле или нет. Потому что утро, вернее, тот дневной час, когда хозяйка изволит открыть глаза, в любом случае будет горчить разбитостью слишком малого количества некачественного сна. Вначале он буде сжигаться в тахикардии кошмаров, а потом пропускать сквозь веки все больше и больше солнечных лучей, так и норовящих разбудить его щекоткой перышками мыслей «пора вставать», «работа сама себя не сделает» и «ты же ничего не успеешь!» Бывает очень трудно убедить мозг все-таки поднять глазные веки, когда тело уже давно не спит. В этом деле очень помогают две вещи – нестерпимое желание навестить фаянсового друга и подхваченная с прикроватной тумбочки по возвращению с этого приема кружка с хоть и остывшим, но все еще вкусным и крепким кофе. Кружку эту стоит приготовить с вечера, чтобы утром или ранним днем, когда хозяйка разгильдяя-мозга проснется, сразу и его, и кровеносную систему с заниженным давлением чем-то порадовать. Глядишь, после глотка целебного напитка и слезы, в предыдущие дни заранее заготовленные и выбрасываемые при первом же промаргивании из слезных каналов, не понадобятся. Сегодня впервые за пять дней проснуться без безотлагательного слезоотделения получилось. Что заставляет намотать урок на ус и лишний раз улыбнуться. Или хотя бы попытаться.

На большой сковороде неровные кубики репчатого лука и кривые ухмылки полуколец моркови исходят паром и пока еще вкусным ароматом. Ручка этой сковороды торчит в проход кухни и прочерчивает черным продольную ось моей головы, от затылка до кончика носа, расположенной на полметра ниже. Локаторы ушей, симметрично расположенные по бокам, зажаты между маяков коленей. Еще ниже, на уровне моря липкой грязи, потолочной пыли и волосяных колтунов, робко выглядывают из его зловонных волн две стопы недевичьего размера, направленные мысками в носках друг к другу. На них морщатся носки, такие же грязные, разумеется. Складные лопасти рук согнуты и неловко сложены переломанными немилосердными ветрами реальности крыльями в пространстве между корпусом и ногами. Пальцы вцепились в волосы, которые, будучи заплетены в дреды, идеально подошли бы к описанию захламленного мира. Вот только свалявшиеся словно бы от невзгод внешнего мира волосяные колбаски были вплетены совсем недавно и абсолютно нарочно. И если отвлечься от судорожно вздрагивающих плеч и судорог от глотаемых непомерных комков рыданий, то можно без особого труда заметить, что цвета для неформальной прически подбирались долго и придирчиво. Но мне, рыдающей на полу под ручкой от сковородки, невдомек, что кто-то может смотреть на картину с рыдающей мной под ручкой от сковородки в частности и на жизнь в целом как-то иначе, чем я сама. Мой же взгляд на все эти вещи вне зависимости от их масштаба предельно прост: все, что было, есть и будет вокруг меня – это хорошо, славно, замечательно и великолепно. А все, что есть внутри меня – это настолько плохо, насколько вообще возможно. И я вкладываю в это маленькое слово «меня» не только то, что находится под кожей, но и необозримые дали галактик со всеми широтами, высотами и долготами бессметной русской души, какие только я могу себе вообразить. А вообразить себе я, не читавшая Ницшей, Кантов,Фрейдов, Кастанед и прочих философов с разным градусом эзотерики в своих учениях, могу немного. Настолько немного, что пространство в ушке иглы уже будет самостоятельной галактикой в сравнении с тем, на что мое рахитичное больное воображение способно. За этим рутинным перебиранием крупы собственной ничтожности можно провести бесконечное количество минут, превращающихся постепенно в часы, а те – в дни, недели и даже месяцы. Этот процесс похож на зеркальное отражение перебирания крупиц прекрасного, которые есть в сердце каждого человека и рассматриванию чего он, иногда с наслаждением, а иногда стыдливо и украдкой, нет-нет, да посвящает минутки досуга и отдыха. Все то же самое, только наоборот: вместо похвалы – оплеуха, вместо подбадривающей улыбки – плевок в душу, вместо надежного плеча – безмолвная пустота. Но воспитанные в парадигме «хвастовство – это плохо», большинство людей не уделяют свое внимание всецело похвалам самих себя. Или они совмещают их с какой-то еще деятельностью (в связи с чем могут прослыть самовлюбленными), или находят на это настолько мало времени, что любой психолог, поправив модную оправу очков из последнего каталога Диор, сокрушенно покачает головой и скажет, что «так нельзя». А вот умственному саморазрушению и любованию на картину апокалипсиса своего внутреннего мира удается посвятить все имеющееся внимание, без малейшего остатка. Это грозит некоторыми неприятными последствиями. В случае изучаемой нами сейчас картины со скрючившейся на грязном линолеуме мной под ручкой сковородки — это будет подгоревшая поджарка для начинки будущих фаршированный перцев. И единственный верной дорогой в этой ситуации, чтобы предотвратить ее преобразование из «в частности» во «в целом», будет встать, даже если внутренне это ощущается как «заживо оторвать одну часть тела (меня) от другой (пола)» и «поднять себя за шкирку», взять в трясущуюся правую руку пластиковую мешалку для готовки, взять в трясущуюся левую руку крышку от сковородки и перемешать то, что сейчас жарится на ней. Неровные кубики репчатого лука и кривые ухмылки полуколец моркови. Потом пройти десять метров по коридору до серванта в спальне, взять оттуда бутылочку с сильным успокоительным, сделать маленький глоточек, поставить бутылочку на место, вернуться на кухню и запить прошибающее любые заложенности носа лекарство чем-нибудь, что на вкус не напоминает настойку на концентрате секрета скунса. Замереть на полторы минуты в одной позе, оставив, не снимая, закрывшую холодильник руку на его дверце. После чего глубоко, но уже не судорожно, вздохнуть, еще раз перемешать поджарку и пойти на пожарную лестницу курить. Ведь уже к середине сигареты глаза начнут ловить мельчайшие нюансы клонящегося к горизонту зимнего солнца, золотящего ресницы, черные кучи некогда снега и крыши машин. Щеки ощутят дуновение ледяного для начала марта ветра, особенно после нескольких дней оттепели. Пальцы почувствуют его холод. А давно немытая голова под дредами зачешется. Это значит, пора домой. Заканчивать приготовление фаршированных перцев, доделывать дела с риелтором и эникейщиками, составлять план закупок для гуманитарной помощи на следующий день. Улыбаться любимому человеку. И снова видеть красоту вместо безысходности, хотя бы по капельке – но везде. И внутри себя тоже.